Письмо старому солдату
Кадет Минского суворовского училища Максим Орлов положил на парту лист бумаги и занес над ним ручку, задумавшись. В редкие свободные часы хотелось написать что-то очень значительное, емкое. Взгляд Максима упал на тумбочку – там сверкали серебром часы. Он не видел, но знал, что на них выгравирована лаконичная надпись: «Орлову Георгию от однополчан».
Эти часы преподнесли его деду, участвовавшему в Великой Отечественной войне, оставшиеся в живых однополчане. Потом часы перешли к сыну, пошедшему по его стопам, а потом и к внуку. Шестьдесят три года тикали они, не потерявшие своего блеска, напоминая о Победе. И поколения семьи Орловых привыкли к ним так же, как и к медалям на груди деда, погонах на плечах отца, красных нашивок суворовской формы Максима, которую он носил, не снимая. А раз в год, 9 мая, мужчины собирались вместе, и тогда каждый держал эти часы в руках, а они, не осознавая своей важности, передвигали стрелки с тихими щелчками, отмеряя Время.
Максим вздохнул и посмотрел на лист. Белый, в еле заметную синюю полоску, не хотелось даже дотрагиваться до этой чистоты. Но в голове уже сидела мысль, и Максим стал решительно и быстро писать слегка угловатым почерком.
«Здравствуй, дед! Пишу, как ты знаешь, из суворовского училища. Извини, что не писал очень давно – у нас много уроков, и еще столько всего. Тут будто другой мир. И ребята ничего – не задираются, и офицер-воспитатель хороший, такой невысокий, полный, живой такой. А по выходным дискотеки устраивают. Но я предпочитаю не ходить, там скучно. Спасибо за книгу».
Парень опять оторвался от бумаги и посмотрел на книгу, лежащую на столе. Большая, с глянцевыми гладкими листами, еще пахнущая типографской краской плюс на обложке было красиво выведено: «Ужасы войны». Хотя нет, не могут такие слова быть выведены красиво. Даже если в типографии подобрать самый лучший шрифт, буквы все равно будут сползать, искривляться. Хотя в книге все хорошо написано. Емко, четко, лаконично, и одновременно в каждом слове можно разглядеть какую-нибудь эмоцию. Максиму живо представилось, что автор сидел над книгой и вливал в слова разноцветные жидкости из баночек с названиями «грусть», «отчаяние», «счастье», «надежда». Ему вообще часто казалось, что каждое слово и каждая бука имеют свой цвет. Радость – оранжевый, не режущий глаза, но очень яркий, «апельсиновый». Печаль – коричневый, причем густой, как темный шоколад, и вязкий. Скука – серый, даже не серебристый, а просто непроглядная серость. Эта книга была написана черным – самым ужасным цветом. Парень взглянул на часы и продолжил.
«+ которую ты подарил мне на день рождения. Она очень хорошая, даже учитель истории просил дать почитать. С учебой у меня все хорошо – получил девять по математике. Это мой любимый предмет. Учитель очень интересно рассказывает, да и сам интересный – седой, высокий, в квадратных очках и постоянно в костюме. Немного на тебя похож. И со здоровьем у меня хорошо, и успехи – вчера лучше всех отстрелялся, правда, автомат долго заряжал. Как Бурный?»
Бурным звали жеребца, на котором, несмотря на возраст, ездил дед. Тонконогий и изящный, Бурный не подпускал к себе чужих и еле терпел своих, а как только дед зайдет к нему в денник – норовистый жеребец успокаивается и ласкается, трется о плечо деда, кося хитрыми глазами. Когда-то, когда Максим был маленьким, дед подсадит его, визжавшего от восторга, в седло, и жеребец гордо вышагивает. Точнее, жеребец-то просто шагал за дедом, а четырехлетний Максимка гордо сидел в старом седле, ощущая себя кавалеристом, и мальчишки бежали за ним, завистливо перешептываясь. Теперь Бурный постарел – пятнадцать лет уже – и стал пускать к себе людей. Но в повозку его запрягать было просто кощунством, да и дед бы не разрешил. На миг зависнув над бумагой, ручка продолжила двигаться.
«Все такой же красавец? Как бабушка? Здорова? Передай ей, что сало с ребятами съели, очень вкусное. Теперь нового поросенка заводить будете».
В класс влетел Лешка Диванов – вечно растрепанный, вечно торопивший, но сам оказывавшийся последним.
– Макс, построение объявили!
Максим быстро дописал: «Все, меня зовут на построение, пока, целую», сунул письмо в карман и помчался – опоздавших в суворовском не жалели, могли и наряд дать.
Вечером, когда осталось пару минут до отбоя, Максим положил письмо в специальную коробку к сотне других и печально посмотрел на фотографию деда. Там он смеялся в кругу однополчан, задорный и веселый, а через фотографию шла черная лента.
Орлов Георгий Викторович умер 5 мая 1997 года.